Антониос Милиаракис. Разграбление скульптур Парфенона

Мы закончили рассказ об основных шагах, предпринятых Элгином и его людьми, в собирании коллекции греческих древностей. Прежде чем перейти к рассказу о судьбе этой коллекции в Европе, рассмотрим кратко вопрос о том, как расценивали работу Элгина его современники, жители Афин и европейские путешественники.

В 1811 году Гамильтон, личный секретарь Элгина, опубликовал очерк деятельности лорда. Гамильтон пишет, что эта деятельность не вызывала неудовольствия или сопротивления ни в турецком правительстве в Константинополе, ни у местных властей в Афинах, ни даже среди афинского населения. Народ, пишет Гамильтон, радостно приветствовал поиски Элгина, видя в них лакомый источник прибыли, в то время как турки наблюдали за происходящим с апатией и безразличием; им было приятно видеть разрушение зданий, которые сами они разоряли огнем. Более того, добавляет Гамильтон, многочисленные путешественники и ценители античного искусства были заинтересованы в разрушении древних памятников, потому что это облегчало им покупку обломков у турецких солдат на Акрополе и у окрестных жителей.

Подобные утверждения, хотя они и исходят от лица, непосредственно участвовавшего в событиях, нельзя ни в коем случае считать действительными по отношению ко всем жителям Афин, в особенности потому, что они были опубликованы после вывоза древностей и громких протестов со стороны Байрона, Дугласа, Кларка против разрушения Парфенона. К сожалению, у нас нет других письменных свидетельств, оставленных афинянами, которые можно было бы противопоставить показаниям Гамильтона, кроме уже приведенного отрывка безымянного хрониста. Указанный отрывок ясно показывает, что его автор знал цену статуям, которые, как он пишет, «ослепляли и восхищали всех путешественников».

Кроме того, отмеченный автором факт, что вопреки слухам «Элгин не получил дозволения снимать со знаменитого храма Афины наиболее великолепные статуи», показывает его удовлетворение этим отказом.

То, что в Афинах были образованные и ученые люди, которые могли оплакивать вывоз памятников из города, ясно видно из создания в 1812 году «Общества друзей искусств». Организованное спустя несколько лет после вывоза памятников, «Общество» закрепляет в своем уставе задачу собирания и сохранения древностей. Среди его учредителей были Иоаннис Мармаротурис, упоминаемый Байроном как один из образованнейших афинян, и Петрос Ревелакис. Но ни эти люди, ни те немногие, кто стоял за ними, ни в коей мере не могли противостоять тогда всемогущему Элгину, находящемуся под защитой своего золота, а также разрешений султана, которые первый толковал, как ему было угодно, и, что еще важнее, под защитой британской политики, которая в то время имела сильное влияние на турецкое правительство благодаря политической ситуации в Египте. Кроме того, те немногие образованные афиняне, со скорбью смотревшие на разграбление памятников, оставленных предками, не могли рассчитывать на поддержку большинства крайне грубого населения Афин, которое жило в полном невежестве и относилось к происходящему с безразличием. Конечно, даже простые люди могли чувствовать скрытую ценность и невидимую сверхъестественную силу, исходящую от этих памятников. Но сами по себе эти представления не могли заставить их придти памятникам на помощь и спасти их от вывоза иностранцами. Английский путешественник Дуглас рассказывает, как он слышал в Афинах местную легенду о том, что кариатида с Пандросейона кричала той ночью, когда ее увозили, в ответ на жалобные вопли ее четырех оставшихся сестер, оплакивавших ее умыкание. Другой английский путешественник, Хобхаус, говорит о том, что статуи Акрополя считают живыми людьми, которые окаменели, и оживут, когда Греция будет освобождена от турецкого ига.

Не будем забывать, что поиски Элгина были облегчены содействием влиятельных греческих деятелей, например, британского консула в Афинах С. Логофетиса, человека, пользовавшегося большой политической властью; афинского епископа Григория, который с готовностью позволил Элгину обследовать любые церкви, монастыри Аттики и Афин и брать оттуда каждый понравившийся предмет древности.

Общественному духу в Афинах еще только предстояло зародиться, еще не было живого и действенного национального самосознания, которое могло бы побудить граждан подняться в едином порыве и потребовать прекращения грабительства и разорения. Безымянный хронист и господин Сурмелис рассказывают нам, что представители афинской знати то и дело отправлялись в Константинополь просить о смещении воеводы или епископа, но не было ни одной делегации, которая бы потребовала сохранения афинских сокровищ. Можно ли было в таком случае ожидать от афинского народа глубокой заботы о своих древностях в те времена невежества, рабства и голода, когда национальное самосознание спало крепким сном, а надежде на возрождение нации еще только предстояло родиться в сердцах людей? Можно ли было ждать от афинян иной реакции, когда то же происходило и в других греческих землях, где турки разрушали статуи, чтобы сделать из них известь, а христиане разбивали их, считая языческими богами, идолами язычников, или надеясь найти в них спрятанные сокровища по распространенному тогда поверью?

Даже духовенство во главе с епископами, которые были тогда самыми образованными представителями народа, недолюбливали древности. Возможно, они считали, что им, служителям другого Бога, было воспрещено платить дань уважения богам Древней Греции. Мелетий, бывший епископом в Афинах 11 лет, начиная с 1603 г., отмечает в своей «Географии», что Парфенон был замечательным сооружением, что впоследствии его назвали храмом Минервы, и что недавно он превращен в турецкую мечеть.

Кроме того, жители Афин уже стали свидетелями прецедента, когда с Парфенона был снят барельеф. Французский посол Шуазель-Гуффье снял и увез в Париж без какого-либо специального фирмана одну из метоп. (Скрофани в своих «Путешествиях» рассказывает, что комендант акропольского гарнизона запросил за нее 200 цехинов, то есть 1400 пиастров!)

Даже образованные греки, рассеянные за пределами Афин, не обратили на это событие особого внимания. Только позже, когда появились поэмы Байрона, а в Палате общин стали обсуждать вопрос покупки мраморов Парфенона, глаза у многих открылись, и они написали несколько слов по этому поводу и сочинили сатирические стихи.

Из иностранных жителей только Фовель протестовал и непрестанно боролся против Лузиери. Однако эта борьба была, конечно, не проявлением филлэлинских настроений: его протест возникал из-за досады, когда он видел, как античные реликвии отправлялись украшать британские, а не французские музеи. Когда Пукевилль приехал в Афины, Фовель привел его на Акрополь, где сказал, указывая на Парфенон: «Вот мы у храма Минервы. Посмотрите на эти шедевры, посмотрите на нынешнее разрушение! Это преступное деяние цивилизованного варвара, который изувечил произведение Фидия. А к беззаконию разоритель прибавил еще и оскорбление, посмел приказать высечь свое имя на этом мраморе, и один из его соотечественников начертал под этим фразу, которая теперь войдет в историю: Quod Gothi non fecerunt, Scotus fecit». Но почему Фовель молчал, когда в 1784 г. видел, как французский посол в Константинополе Шуазель-Гуффье снял и увез во Францию ряд метоп с Парфенона, некоторые из которых упали и разбились из-за разрыва веревок?

Кроме опасного врага в лице Фовеля и французов, Элгину пришлось столкнуться и со своими соотечественниками. Пока он и его люди работали в Афинах, многие путешественники, посетившие город, ужасались тому, как он испортил и искалечил Парфенон. Впоследствии, опубликовав свои дорожные дневники, они представили свои впечатления Европе, изобразив Элгина вандалом и святотатцем. Они осуждали его не столько за вывоз древностей или движимых, так сказать, статуй — так поступали все — но за разрушение Парфенона: снятие с него барельефов и разрушение фризов и метоп. Англичане Дуглас, Додуэлл и Хьюз возложили на Элгина тяжкие обвинения. Кларк назвал действия Элгина недостойными английской нации, от имени которой они производились (при этом Кларк имел в виду только разрушение Парфенона, ибо сам он вывез статую Деметры из Элевсина и рукопись Платона с Патмоса).

Шатобриан был более сдержан в своей критике Элгина, которого он также осуждал за изувечение Парфенона. Говоря о Шуазеле-Гуффье, снявшем метопу с Парфенона, об Элгине и о других англичанах, которые добывали и калечили древности, он выражает сожаление, говоря: «Печально думать, что цивилизованные народы Европы нанесли больше ущерба афинским памятникам в течение 150 лет, чем все варвары за несколько веков. Тяжко думать о том, что Аларих и Мухаммед II уважали Парфенон, а разрушили его Морозини и Элгин». В другом месте он говорит: «Элгин сполна заплатил за свое похвальное предприятие». Он отвергает аргумент Элгина о том, что французы делали то же самое в Риме, ибо хотя Французы и вывозили из Италии картины и статуи, они не увечили ее храмов, снимая с них барельефы.

Но все же самыми черными красками изобразил деяния Элгина Байрон. Никто не выставил Элгина на суд общества так решительно, как он. Во время своего пребывания в Афинах поэт был столь возмущен и опечален разрушением и святотатством, что стер имя Элгина с колонны, на которой оно было вырезано, и, оставив только имя его жены, написал ниже свои знаменитые слова: Quod Gothi non fecerunt, Scotus fecit («Чего не сделали готы, то сделал шотландец»).

Во второй песне своей поэмы «Паломничество Чайльд-Гарольда» он оплакивает совершенное, язвит Элгина едкими стихами и обвиняет его в святотатстве, изливая желчь и оскорбления и посылая проклятия:

Строфа 11
Но кто же, кто к святилищу Афины
Последним руку жадную простер?
Кто расхищал бесценные руины,
Как самый злой и самый низкий вор?
Пусть Англия, стыдясь, опустит взор!
Свободных в прошлом чтут сыны Свободы,
Но не почтил их сын шотландских гор:
Он, переплыв бесчувственные воды,
В усердье варварском ломал колонны, своды.

Строфа 12
Что пощадили время, турок, гот,
То нагло взято пиктом современным.
Нет, холоднее скал английских тот,
Кто подошел с киркою к этим стенам,
Кто не проникся трепетом священным,
Увидев прах великой старины.
О, как страдали скованные пленом,
Деля богини скорбь, ее сыны,
Лишь видеть и молчать судьбой обречены!

Строфа 13
Ужель признают, не краснея, бритты,
Что Альбион был рад слезам Афин,
Что Грецию, молившую защиты,
Разграбил полумира властелин!
Страна свободы, страж морских пучин,
Не ты ль слыла заступницей Эллады!
И твой слуга, твой недостойный сын
Пришел, не зная к слабому пощады,
Отнять последнее сокровище Паллады!

Строфа 15
Глух тот, кто прах священный не почтит
Слезами горя, словно прах любимой.
Слеп тот, кто меж обломков не грустит
О красоте, увы, невозвратимой!
О, если б гордо возгласить могли мы,
Что бережет святыни Альбион,
Что алтари его рукой хранимы.
Нет, все поправ, увозит силой он
Богов и зябких нимф под зимний небосклон.

Он также яростно порицает Элгина в сатире «Проклятие Минервы».

Публикуя сатиры и сатирические куплеты в газетах, враги и политические соперники Элгина стремились очернить его имя. Не удержались даже от насмешек над несчастьями, вызванными его болезнью. В письме Калуцису от 9 мая 1806 года. С. Форестис пишет, что болезнь Элгина поразила его нос и стала злокачественной из-за того, что ее не лечили во время его заключения во Франции. Один английский эпиграфист, глумясь над его бедой в сатирическом двустишии, приписывает потерю носа причинам далеко не археологическим:

Как статуи его, он носа сам лишен.
Они от времени, от сифилиса — он.

Лондонские юмористические газеты тоже находили случай высмеять Элгина. Когда парламент принял решение о покупке коллекции, газета «Морнинг хроникл» напечатала следующее двустишие — ироническую жалобу, вложенную в уста народа:

О щедрости твоей мы судим по Писанью:
ты камни подаешь просящим пропитанья.

Слова великого поэта, снизошедшие на него с божественных высот Акрополя, взволновали тех, кто восхищался красотой, историей и славой Древней Греции, возбуждая в них негодование. Голос Байрона прежде всех других прогремел по Европе, и заклеймил действия Элгина как варварские и святотатственные. Гервинус в своей «Истории революции и возрождения Греции» говорит, что даже турецкое правительство издало фирманы, узнав о состоявшемся разрушении, а Патриарх послал окружное послание в защиту древностей. «Сам Вели-паша, сын Али-паши, проникся сочувствием к остаткам греческого искусства (крайне редкое явление для турка), так как научился понимать их ценность, глядя на ревностное отношение к ним франков».

С другой стороны, Байрон, с позволения Кларка, цитирует следующий отрывок из одного его письма: «Когда последняя метопа была снята с Парфенона, и при ее смещении нанятые Элгином рабочие сбросили большую часть надстройки с одним из триглифов, дисдар, видевший наносимый зданию урон, вынул изо рта трубку, обронил слезу и умоляюще сказал Лузиери: «телос» (конец).

Однако не будем забывать, читая эти поэтические и волнующие строки, что враждебность Байрона могла в значительной мере объясняться тем, что Элгин был шотландцем. Байрон питал к ним сильную неприязнь из-за Brougham'a, шотландца, который первый обругал его стихи, когда они только появились. Байрон ответил ему сатирой «Английские барды и шотландские критики»; видимо, поэтому в своих стихах он радовался тому, что Элгин был не сыном Англии, но сыном Каледонии.

В целом же антиквары, художники, скульпторы и архитекторы Европы судили иначе. Как только стало известно, что творения Фидия и Праксителя привезены в Англию и спасены от неминуемой гибели, они горячо благодарили Элгина. Именно благодаря Элгину, говорили многие, они могут любоваться оригинальными произведениями античной скульптуры, которые до того изучались по римским копиям. Все, кто в то время писал работы о мраморах Парфенона или исследования по искусству, посвящали несколько благодарных строк Элгину, находя избыточными те нападки, которым он был подвергнут, особенно же именование его вандалом и готом. Они считали это излишним, потому что понимали важность собрания, видели, что оно проливало яркий свет на историю искусства и археологию, и полагали, что ущерб был бы весьма велик, если бы мраморы не были спасены от нависшей над ними угрозы разрушения. Если бы эти люди могли разглядеть забрезживший над Грецией рассвет, благословенного предвестника занимающихся дней свободы, они бы, конечно, рассудили иначе.

Даже грек, переведший в 1818 году сатирическую эпиграмму о даре Элгина афинянам, никак не комментирует следующий пассаж из Бертуха о мраморах Парфенона, также им переведенный: «Теперь, когда древности должным образом очищены, выставлены и объяснены, станет ясным, какую услугу он оказал своим соотечественникам и всей просвещенной Европе вообще, и как глупы выкрики некоторых неумных людей о том, что они считают деятельность Элгина воровством». Греческий переводчик только предпослал эпиграмме замечание о том, что английские хулители Элгина порицают его не из заботы о греках, но только потому, что они не могут видеть и восхищаться этими произведениями в их естественном окружении.

далее >>>